#люди
#законы
#воспитание
#лгбт
Духовные скрепы.
Традиционные ценности.
Общество высокой морали.
Семейный кодекс.
Глупость и тяжеловесность этих кособоких формулировок высмеивал ещё Гайдай – «а я-то думал, мы живем в доме высокой культуры быта», их высмеивали Бродский, Довлатов – все мало-мальски думающие люди на территории СССР.
И тут сразу же возникают желтые от возмущения рожи – как?! Вы против высокой морали?!! Загнивающий Запад!
Да, я против этого лексического и смыслового ужаса в стиле Третьего Рейха – воспитаем духовную молодежь в обществе высокой морали и традиционных ценностей.
Так воспитывают ублюдков.
Невротиков,
не способных принять ни одно решение самостоятельно.
Калек, которые боятся даже чихнуть без разрешения, не то, что испытать какие-то сильные эмоции.
Так воспитывают дегенератов с отключенным мозгом, постоянным раздражением и обидой на жизнь.
Да, я против ублюдочного «общества духовных скреп».
Оно не растит людей.
Оно растит унылых, озлобленных, больных и обязательно нищих обезьян.
Почему?
Давайте посмотрим.
Вот поправка в Семейный кодекс о традиционных ценностях, предлагающая закрепить обязанность детей подчиняться родителям.
Помимо того, что абсолютно непонятно, как заставлять соблюдать эту чушь – родитель, как Павка Корчагин только наоборот, будет подавать на ребенка в суд? Приглашать полицию с дубинками? Вязать детей в смирительные рубашки, отбивая им почки?
Дети – это кто? 7-летние? 10-летние? 17-летние? Или сразу как в Древнем Риме – ты остаешься ребенком, пока не помрет патриарх, даже если тебе уже слегка за тридцать? В Риме отец гипотетически имел право на то, чтоб убить своих детей, потому что дети, практически как рабы, считались собственностью отца. Не матери, надо заметить.
Отцы могли продавать своих детей в рабство. И только на третью или пятую продажу (что означало, что два или четыре раза человек уже выкупал себя), сын (не дочь) мог подать в суд на отца, чтоб тому запретили, наконец, продавать конкретно этого сына снова и снова.
Вот только если в 60 году нашей эры ты рождаешься в семье римского гражданина, позиция твоего отца даёт тебе сразу же очень много привилегий по сравнению с любым другим жителем Италии, Египта, Греции, Испании и Ближнего Востока. Иметь римское гражданство – это иметь бронь неприкосновенности. Не все богатейшие патриции итальянских городов могли таким похвастать.
То есть, ты, конечно, собственность отца, но, если ты сын римского сенатора, чёрт, с какими это идет привилегиями.
И больше – твой отец не ущербный алкоголик Песька, который побивает жену, мстя факту, что он лох. У твоего отца обширнейшие земли и понятия «род», «долг», «наследство» – это не растопыренные пальцы нищего дегенерата, который старается ими себя валидировать. Твоему отцу-сенатору нужен Наследник.
Тебе есть ЧТО наследовать, помимо пропуканного, продавленного дивана, трех ипотек и громких выкриков.
Это делает необходимость мириться с «неадекватом» отца куда более выносимой, если он вообще будет неадекватен, потому что помним: ему очень нужен достойный наследник, и есть шанс, что IQ даже самого гулящего римского сенатора значительно выше, чем IQ табуретки, коим, очевидно, обладают авторы поправок в Семейный кодекс о традиционных ценностях.
Почему я убежден, что их IQ – это IQ лося в коме?
Потому что если в тебе есть хоть какие-то проблески интеллекта, то ты будешь понимать, что власть над людьми не закрепляется с помощью дубинки.
Дубинкой ты можешь заставить раба перестать срать на полу халупы, в которой он же спит.
Дубинкой ты можешь заставить раба быстрее носить воду, расторопнее растопить печь, но даже перед такой крохотной вещью, как накрыть на стол красиво, дубинка уже бессильна.
Если раб тупой и там, откуда его пригнали, он вообще жрал как свинья, вели ему накрыть на стол, и ты получишь печальное неряшливое расплесканное и загвазданное недоразумение на столе. Причем раб даже не будет понимать, что сделал он плохо, потому что он не знает, а как это – хорошо? Он не знает, что плескать жиром на мрамор – нельзя, более того, ему мрамор и в жире сойдет, он разницы не видит. Хоть убей его дубинкой, четвертуй, кастрируй, он всё равно не сможет накрыть на стол для цезаря, что обещался прийти в гости, если ты не научишь его сначала понимать разницу между говном и каррарским мрамором.
Мрамор и цезари от вас далеко?
Вот пост-советский двор в микрорайонах с советскими многоэтажками. Осень. Вот машина, заползшая шинами в то, что должно быть лужайкой под окнами первого этажа, но является корытом грязи, потому что лужайку так и не посеяли, но когда посеяли, быстро вытоптали, потом заборчики поломали, потом поломали ещё больше, а потом и вовсе в образовавшееся корыто грязи стали ставить автомобили, которые теперь растаскивают эту грязь по всему двору и городу.
А жители этого дома, когда их спрашиваешь «вам самым не мерзко? Вы же здесь живете», отбрыкиваются: «не, ну а чё, я ваще скоро переезжаю» или «а чё, блин, куда мне машину ставить?», и у всех сразу хата с краю, хотя они жрут эту пыль, дышат этой грязью и живут в этом дерьме.
В ЛА стало драматично больше собак, это портит улицы аммиачным запахом в час пик выгуливаний. Но аммиачным запахом. Не дерьмом. В 90 случаях из 100 в нормальных районах хозяин приберет за своим питомцем. Когда я был в последний раз в Москве, я наблюдал ровно противоположную статистику. И ведь ты не выгуливаешь собаку в чужом районе, в чужом парке, ты выгуливаешь её там, где живешь сам. Парк вдоль Москвы-реки, свежевыпавший снежок, «лепота», а ты боишься ходить не по дорожкам, потому что снег красив, но он скрывает «мины». А дети бегают по снегу, кувыркаются по нему, нет-нет, но влетая в замороженное дерьмо.
Безусловно, если рявкнуть – «поставь сюда ещё раз машину, я тебя кастрирую» или «не убери ещё раз за своей псиной и…», а потом ещё привести пару угроз в исполнение, иначе до людей не допирает, товарищи станут старательнее убирать за собаками и иначе решать свой парковочный вопрос, дубинка может отучить раба срать там, где он ест, но она не сделает из него ни талантливого врача, ни талантливого повара, ни даже банально чистоплотного человека.
Даже если ты дашь всем этим дятлам «а чё я? Я ничё! А где мне тогда парковаться? Не, ну говно –это же естественно, ну в парке же собака срет, не на улице, ну чё я за ней говно убирать буду?!», если ты дашь таким дятлам, которым плевать, что они живут в дерьме, лишь бы дальше не решать ничего, обижаться и себя выгораживать «я вообще на двух работах пашу! Делать мне больше нечего – о грязи во дворе думать, кому надо, пусть тот и думает!» – если ты дашь им всё свободное время мира и неограниченный бюджет на благоустройство двора, да даже на их собственный дом, даже если ты будешь угрожать им четвертованием, Версаля ты там не получишь, ты получишь в лучшем случае страшный, претенциозный, абсурдно безвкусный и тупой сарай под Версаль.
Дубина ни интеллект, ни креативность, ни ответственность не прививает.
А теперь вы – тот самый патриций-патриарх, можете вы дубинкой или законами заставить вашего сына быть талантливым управленцем? Вдумчивым политиком? Проницательным генералом?
Да можете ли вы хотя бы заставить вашего сына дубинкой вас любить?
Хорошо, ещё проще – банально уважать?
Нет.
Никто и никогда не будет уважать трусливого, невротичного лоха, то и дело хватающегося за дубинку из-за своей тупости и неумения объяснить кому-либо даже простую арифметику.
Рабов можно заставить бояться. Страх плети – это действительно единственное, что они понимают. Но стоит помнить, что рабы хороши, чтоб навоз таскать. Ты не можешь быть одновременно рабом и генералом – это абсолютно разные подходы к жизни. А в странах, где всех старательно превращают в рабов, наступает такая адская разруха, такая нищета, как в Бангладеш, например.
Потому что рабы ленивы.
Их на всё надо гнать плетью: у них ни во что нет вовлечения. Они привыкли так абсолютно диссоциировать себя от своей паршивой реальности, что у рогатого скота будет больше любопытства до мира.
И даже самый захудалый сенатор обычно это понимал.
Ты не вырастишь себе наследника плеткой.
Ты не вырастишь «высокоморальной» молодежи приказами. Запретами. Насилием.
Сплошными табу и истеричными выкриками «подчиняйся!», «уважай!», «предки!», «прошлое!» растят дебилов и невротиков. А чтоб вырастить наследников – генералов, государей, да банально хотя бы не самых сосучих управленцев, нужно учить людей – по сути своей изначально ленивых и трусливых обезьян – доставать мозги и глаза из заднего прохода.
Да вот дилемма – они достанут глаза и взглянут на тебя, а если ты сам психотичный и близорукий комок грязи, старающийся растопырить свои пальцы пошире, чтоб произвести впечатление – как же ты переживешь их зрячесть?
Если ты сам ничтожество, воинственно выгораживающее свою несостоятельность,
если ты с пеной у рта орешь о том, что все должны тебя уважать, это ярый признак, что уважать тебя не за что. И ты больше всего на свете боишься, что твои дети будут умнее тебя и увидят какая слизь их породила.
Когда так обстоят дела, тогда-то и начинаются эти прятки за законами: добавить поправку о традиционном соблюдении духовных скреп!
И это ведет к ещё большему количеству кейсов домашнего насилия: родители над детьми, подросшие дети над родителями, а что ещё делать оркам?
А зачем давать такому правительству превращать детей в орков?
Любители духовных скреп, как все вирусы, безусловно хотят множить себя до бесконечности – превращать потенциально здоровых детей во всё более невротичные, задерганные и апатичные подобия себя – дураков, ненавидящих жизнь.
Но, как вирусы зачищают в организме, так России крайне важно избавиться от этих полчищ бородатых (или нет), осатанелых глупцов-скрепозников.
Вот сценка из «Безделушки»: 1946-й год, Нью-Йорк, Хэмптонс, восьмилетняя девочка Энн заигралась на территории поместья. Залезая на деревья, спрыгивая с них на землю, она заляпалась, надорвала кармашек пальто. Прогуливаясь мимо, её мать Элис, видя такую дочь, испытывает лишь приступ раздражения: эта бесконечно неряшливая дура явно пошла в отца.
Надо сказать леди Элис была к тому моменту не очень рада свои двум отпрыскам не от того мужчины. И теперь, когда с ней, наконец-то, был тот, эти два напоминания о ненужном браке не радовали её.
Смотря на Энн, Элис не видит ничего кроме непокорности, неряшливости, неусидчивости и антагонизма.
Энн, видя мать, предчувствует, что сейчас она услышит, какая она бесконечная неряха и вообще свинья. Как она разочаровывает мать, и что Элис убеждена – ни капли пэрской крови Кавендишей Энн не досталось.
Ребенок сжимается.
Но Элис прогуливалась не одна, а с «тем мужчиной», случайно моим тезкой.
Франц, смотря на Энн, видел испуганность, зажатие и потерянность.
ЭЛИС: Анна-Каролина, вам мало, что вы уподобляетесь свинье за столом, вы решили стать обезьяной на деревьях…
ФРАНЦ: Элис, родная… Энн, посмотрите на меня…
ЭЛИС: Не смейте вообще больше выходить в сад. Раз вы паталогически не способны держать себя в приглядном состоянии, сидите в детской.
ФРАНЦ: Alice, darling, may I… Энн, как вы оторвали себе карман?
Ребенок буркнул что-то про деревья.
ЭЛИС: Она заляпала весь подол. И, Анна, взрослым так не отвечают.
ФРАНЦ: Прачки отстирают.
ЭЛИС: Дело не в этом. Она патологически непрезентабельна.
ФРАНЦ: Мэм, ваше имя Элис или Кэтрин? (отсылка на мать Элис) Позвольте мне минуту.
Франц присел к ребенку.
ЭНН: Мне очень стыдно, что я порвала пальто.
Выдала девочка механическим пианино вбитые в неё ноты.
Ей было так не стыдно, ей было вообще никак, в своем страхе перед словесным насилием, Энн так пережалась, что не чувствовала уже ничего.
Франц взял её за пальчики, заглянул в глаза.
ФРАНЦ: Если вы будете у меня в Вене, там бесконечный фруктовый сад. Ноябрь самое правильное время, чтоб лазить по деревьям. Муравьев уже нет, пчелы не мешают. В семь лет мне нравилось, как вам, к полудню там теряться. Но меня никогда не ругали. Хотите секрет как?
Энн хотела.
Но дико боялась это показать.
ФРАНЦ: А я переодевался. Если я хотел лазить, я надевал старое и коричневое.
ЭЛИС: Коричневое?
ФРАНЦ: Да. И резиновые сапоги.
ЭЛИС: Мне сложно представить у вас старую одежду, господин барон.
ФРАНЦ: Да, она была садовника. Его сыновей. Смотри, Энн, вот здесь главный дом, выходишь на фонтаны, идешь вдоль к паркам и лесу, а с этой стороны, где кончается лабиринт, стоит одна из садовых сторожек, там всегда лежали куртка и брюки, которых не жалко. Просто думай чуть-чуть наперед, слышишь?
Дать Энн паузу переварить сказанное.
ФРАНЦ: Если ты не будешь спонтанной макакой запрыгивать на деревья, а будешь держать в сторожке во что переодеться, Элис будет меньше тебя ругать.
ЭЛИС: О! Она пойдет в сторожку и скинет там своё платье на инструменты в навозе. Буквально. Она наступила на собачьи экскременты на улице в атласных туфельках и ходила полдня, не замечая этого.
ЭНН: Я очень грязная неряха.
ФРАНЦ: Думаешь? А мне кажется, ты кто-то, кто очень мало говорит…
ЭЛИС: Болтать она может часами.
ФРАНЦ: … о важном. Мы можем исправить твою неряшливость.
По людям всегда чувствуется, когда они тебя слышат. И девочка услышала всем позвоночником это спокойное «мы» и «можем».
ФРАНЦ: У тебя очень красивая мама, Энн. Куда бы она ни приезжала, все начинают копировать только её. А ты сама замечала, что каждое утро к завтраку интересно, в чем спустится Элис? Тебе нравится её одежда?
Ребенок заученно кивнул.
Предположим, что нравится.
ФРАНЦ: А знаешь, как она так одевается?
Девочка затрясла головой.
ФРАНЦ: Вот ты как спускаешься к завтраку?
Энн посмотрела на мать,
потопталась.
ФРАНЦ: Ответь мне.
Мягче, Вертфоллен – не спугните улитку.
ФРАНЦ: Ну?
ЭНН: Я чищу зубы, одеваюсь, Линда заплетает меня, проверяет, что у меня чистые ногти, туфли, не осталось сонек в глазах, и мы спускаемся.
ФРАНЦ: А знаешь, как твоя мама спускается к завтраку?
С тем же успехом можно было спросить у Энн, какой пыльцой питаются феи. Феи и то были ей понятней, чем мать.
ЭЛИС: Как я спускаюсь?
ФРАНЦ: Ну, иногда не спускаешься вовсе.
ЭЛИС: Да…
Прищурилась леди Элис.
ЭЛИС: Бывают такие утра.
ФРАНЦ: Но когда спускается, знаешь, Энн, как твоя мама умывается? Она просыпается и чувствует себя красивой. В каком бы настроении она ни проснулась, даже после… даже в угнанном Роллс-Ройсе, она вручную возвращает себе это приятное ощущение того, как она красива. И, умываясь, она никуда не торопится, слышишь, Энн?
Взять ладошки девочки, собрать лодочкой.
ФРАНЦ: Она набирает вот так холодную воду в горсть и окуная в неё лицо, чувствует свою кожу – как освежающа прохлада на щечках. Она чувствует своё тело, разминает его, а когда доходит до гардеробной, она одевается так, чтоб всем от неё было красиво. Чтоб спуститься и добавить красоты в день каждой горничной, добавить элегантности, иногда эпатажа. Под настроение.
Поймать взгляд Энн.
ФРАНЦ: Ты можешь так же.
ЭЛИС: А вы как так исключительно выглядите, господин Вертфоллен?
Улыбается.
ЭЛИС: Даже в угнанном Роллс-Ройсе.
ФРАНЦ: Чукотские водоросли.
Дама хохочет.
ФРАНЦ: Нет, правда, чукотские водоросли, оставляющие красные следы по всей ширинке… естественно, при купании в море.
ЭЛИС: Естественно.
ФРАНЦ: И потом я тоже одеваюсь так, чтоб было красиво.
Она запрокинула голову.
ЭЛИС: Вы всегда были тщеславны, господин барон.
ФРАНЦ: Ну, во-первых, если уж придерживаться этих формальностей, то теперь уже господин граф. А во-вторых, этот грех у нас с вами один на двоих, мадам.
Но вернуться к ребенку.
ФРАНЦ: Энн, иди домой и оденься так, чтобы нам с Элис было красиво.
Девочка кивнула, к нам по гравию спешила её нянька.
Энн поторопилась к ней, и я услышал:
ЭНН: Мне велили одеться красиво. Одень меня красиво.
ФРАНЦ: Стой! Вернитесь. Энн, милая, а как Линда знает, как это – одеться красиво? Она же может тебя одеть только так, как красиво ей.
Девочка не понимала.
Нянька тоже.
ЛИНДА: Что мне на неё одеть, сэр?
Элис становилось скучно и не терпелось остаться со мной без всех.
Присесть опять к ребенку.
ФРАНЦ: Не надо Линды. Ты сейчас одна пойдешь в свой клозет, заглянешь во все ящики и найдешь там то, что тебя вдохновит. Что красиво именно тебе.
ЭНН: А что должно мне быть красиво?
ЭЛИС: Франц, ради бога, она ещё совсем недавно залезала в клозет, переворачивала там всё вверх дном, горничным приходилось часами потом это всё раскладывать…
ФРАНЦ: Мадам, у нас вообще-то частная беседа. С Энн.
ЭЛИС: Это моя дочь.
ФРАНЦ: Да? А, по-моему, вы бы отдали многое, если не всё, чтоб она была нашей.
Элис отвела глаза.
ФРАНЦ: Я не знаю, красивая Энн, что будет вам красиво. Удивите меня.
Ребенок посмотрел с ужасом.
ЭНН: Маме не понравится.
Прошептала девочка.
ФРАНЦ: Мы с ней договоримся.
ЭНН: А если не понравится вам?
Спросила она с ещё большим страхом.
ФРАНЦ: Тогда я скажу тебе очень четкие и дельные советы, как в следующий раз быть красивее. Но знаешь самый большой секрет красоты? Удовольствие. Представь, что ты уже самая красивая девушка Нью-Йорка, и что бы ты ни одела, всё это станет модой. Оденься так, как тебе радостно. Поняла?
И вот тут, наконец, Энн улыбнулась.
Вяло, но то была улыбка.
Обнять ребенка – склеить больше её и реальность.
ФРАНЦ: Беги.
Нянька побежала за Энн.
Элис наблюдала, склонив голову.
Хотите больше – берите себе мои романы из цикла «Безделушка». А тут мы подытожим, что было в этой сценке.
Со стороны Элис это правила, требования и табу. Элис не интересует душа дочери, она не растит из неё наследницу, если бы девочка не была посредственностью, возможно, она чем-то бы и заинтересовала мать, но 99% «супер-мега-особенного» населения планеты – посредственности, как Энн. И никто не рождается, обреченным на судьбу посредственности, как никто не рождается обреченным на гениальность – ваши выборы строят вашу жизнь – ваша трусость или смелость, открытость или зажатость, действенность или ждунство. Но об этом подробнее на Шоте.
Энн посредственна в своем нежелании что-либо решать за себя. «Меня велели одеть красиво». «А вдруг маме не понравится?». Энн не хочет думать наперед. Энн боится мира.
И нет, это не Элис её «съела», мол, была бы у неё мама добрее, она б сияла.
Это никогда не так.
Сиять или не сиять – это внутренний выбор. Даже в восемь лет.
Когда б я писал это аудио-серией на Шот, я бы сравнил вглубь Энн и Еву (дочь Франца). Там, где Энн делает выборы посредственности – отползти в сторонку, бояться и сидеть на попе, Ева делает выборы гения – вовлечься, открыться, решить.
Элис любила Еву куда больше, чем своих детей.
Ева заставляет тебя полюбить её.
Или так – Еву сложно не полюбить, потому что она сама, в отличие от малохольной Энн, любит, искрится, знает, что она хочет, как она это хочет, доносит это четко, потому что четко думает и формулирует.
Евочка задает вайб разговору, а Энн дохлой клячей тащится за телегой.
И нет, это не вопрос воспитания. Это прежде всего вопрос внутренних выборов человека.
Да, воспитанием можно приучить Энн быть меньше клячей, но быть клячей или не быть в итоге всё равно внутренний выбор самого человека, хоть в четыре, хоть в сто четыре года.
Причем Элис, в отличие от долбодятлов из дум и церквей России, хотя бы хороший пример. Это не урод на пропуканном диване, коллекционирующий долги и ипотеки, но вещающий детям о нравственности и великом наследии, мучаясь при этом отрыжкой обиды на жизнь.
Дети люди никогда не поступают так, как ты говоришь, но всегда поступают так, как ты поступаешь.
Поп, именно что отвратительно «потрахивающий» мальчиков, разъезжающий на мерседесе, а потом осатанело плюющийся с трибун в сторону загнивающего Запада и ЛГБТ – лицемерный ублюдок, плодящий ублюдков тупых, потому что аллергичных на логику.
Элис же, говоря об опрятности, собранности, очаровании, являлась средоточием того, о чем она говорила. Она поступала так, как говорила поступать Энн.
И тут, читатель, подумай – а почему Энн неряшлива?
Назло матери?
Из-за незнания, как это – опрятно?
Из тупости? У неё просто не хватает интеллекта заметить, во что она наступает?
Можно ли выбить из неё неряшливость?
Обязать законодательно восьмилетнего ребенка подчиниться требованиям опрятности матери?
Элис – чудный пример того, как надо поступать, а её слова для Энн чувствовались больней, чем полицейская дубинка, так что же тут не работает-то?
То же самое, что уже убило и будет дальше разлагать экономику России.
Энн не надо забивать табу, запретами и нравоучениями желтозубых идиотов с трибун,
она и так раб.
Она и так ничего не хочет решать.
Ни за что не хочет нести ответственность, в том числе даже за свои носки – синие или розовые носочки надеть? А она не хочет об этом думать.
Она вообще не хочет жить. Не так, как глупые то представляют – Энн не бежит себе резать вены – она просто отпихивает любую даже самую мало-мальскую возможность взаимодействовать с миром, и потому когда вдруг в ней жизнь всё-таки прорывается – залезть на деревья, например – она делает это бездумно, зажимаясь и исполняя такое невинное действие с внутренним стыдом и заранее ощущением Армагеддона: вот сейчас случится что-то плохое, её найдут, вскроют, накажут, страшно, страшно… оттого со временем жизнь вспыхивала бы в ней всё меньше. Если в восемь она была ещё способна залезть на дерево, в десять она бы, надувшись, просто сидела в своей комнате, обижаясь на жизнь за то, как ей херово, но ничего не решаясь с этим сделать, потому что, когда ты студнем сидишь в своей комнате, тебя хотя бы не трогают.
Злая Элис забила ребенка?
Еву Элис бы не забила.
Значит, тупая бесхребетная Энн, так ей и надо, дуре?
Такое у людей примитивное черно-белое мышление: либо Элис, либо Энн обязательно злодейки.
Франц же видел красивую молодую женщину, сожалеющую о лишнем замужестве и не валидирующую себя через глупые бирки «я хорошая мать». Элис не переживала о стакане воды в старости, видела, что Энн – кляча, и не видела смысла эволюционировать её в человека. Элис не считала, что она по гроб жизни обязана любовью своим детям, как не считала, что дети по гроб обязаны любовью ей. И это куда более здоровое отношение, чем пряничный фасад «дети – смысл моей жизни», за которым кроется отгнившая сифилитичная рожа «дети – единственное, чем я могу себя валидировать, поэтому они обязаны мне любовью и обожанием, неблагодарные, ради которых я последнюю копейку потратила, а они не ценят!».
И то, что Элис видит, что Энн – кляча, это одно создаёт куда более здоровые отношения, чем большая часть человеческих «сцепок», где петушка и кукух старательно нахваливают друг друга, чтоб их похвалили в ответ. Где люди не видят друг друга абсолютно, потому что квазимодцы, истово врущие себе, что они не так плохи, и партнер не так плох, и дети в общем-то тоже – но никто никого не чувствует и чувствовать не хочет, потому что никто никого не любит, а просто имеет отношения, потому что ну надо же уже замуж, детей и это вот всё.
Зрячесть и честность с собой – краеугольные камни счастья. В чем угодно – в бизнесе, в любви, в жизни.
И да, когда б все внезапно стали б такими зрячими и честными с собой, ух как подпрыгнула бы статистика разводов. Но это как жить в дерьме, глотая пыль и выхлопные газы от машин под окном, меся дерьмо собак соседей и при этом неистово делать вид, что тебе «пох». Ты такой крутой нигилист, короче. «Ха-ха, да я тут дышу сплошными тяжелыми металлами, но мы все сдохнем». Или – «нет! как цинично! Всё не так! У нас всё замечательно! Всё вовсе не так плохо! Ну подумаешь, тут у каждого третьего легочные заболевания, а у каждого седьмого рак, ну везде экология плохая, у нас не хуже, чем у других!». Как жить в дерьме, жрать дерьмо и делать вид, что тебе «пох», чтоб свою обляпанную попу не поднять и не действовать, наконец, чтоб это всё изменить.
Потому что а вдруг ты дернешься, а лучшего всё равно не получишь? Постараешься, а выйдет зря. Фрустрааааация – «ну чё у меня с плевочка зажить лучше не получилось? Ну чёёё это так сложно жизнь менять? Вы не понимаете, у меня отягощающие факторы…». Как будто жизни до них есть дело. Как будто за твои отягощающие факторы мир выдаст тебе блат.
Так что да, многие согласны жрать дерьмо, лишь бы двигаться не толкали. В браке в том числе.
Поэтому внезапно подпрыгнувшие зрячесть и искренность внушительно б отразились на статистике разводов, что дико пугает всяких уродов, которые если не подобным им же уродам вообще никому не нужны. Такие ублюдки и кричат о конце света в случае свободных отношений – кто же с ними уродами-то останется?
А ведь за прыжком количества разводов пошли бы совсем другие семьи.
Люди не перестанут заключать браки.
Но вот качественно эти браки больше не были б выбраковкой.
Даже если б семей в более осознанном обществе стало б меньше, качество семей изменилось бы.
Это совсем другой уровень счастья в стране в итоге.
Но уровень счастья не достижимый для обиженных и трусливых чертей.
То, что Элис видит, что Энн – кляча, и не старается себя как-либо валидировать через отношения с дочерью – это зарок гипотетически куда более здорового общения, чем большая часть человеческих семей.
Являются ли при этом отношения здоровыми на момент сценки?
Нет.
Элис раздражает рабство в людях, тащить Энн из её сознания раба Элис тоже не хочет, она хочет заставить дочь механически подчиняться простому кодексу правил вроде «держи ногти чистыми».
И даже на таком уровне кодекс правил и законов, наказаний и табу уже фейлит.
Энн неряшлива потому, что она так не хочет находиться в своей реальности, так на неё пережата, ей настолько небезопасно в «сейчас», что её нет – она диссоциирует себя от всего и в таком состоянии, конечно, не замечает ни как на ней сидит одежда, ни что ей говорят, ни даже того, во что она вляпалась.
Всё у неё хорошо с мозгом, у неё нет врожденного СДВГ, она просто так дико боится жить свою жизнь.
И Франц как раз это и меняет, он дает Энн прожить – как это другой подход к жизни: не из страха, а из наслаждения.
Он решает её проблему, уча её, как проблемы решать.
И заметьте одну важнейшую деталь – Франц не отъебывается от ребенка. Он не лепит скоренький пластырь – «ну вот, в общем, почувствуй себя красивой, а теперь давай, всё, свали быстрее, пока я не увидел, что ты на самом деле ничего не поняла», Франц даёт себе время вправить Энн мозги, когда видит, что она как была неживым предметом, так им и осталась «одень меня красиво».
Он разрешает её страхи и заставляет всё страшное-ужасное-невероятное выглядеть внезапно по силам.
То, как надо растить детей? Да. И то, как надо управлять государством.
Энн чувствует, что это не только сейчас хороший дядя, выдрачивая свою хорошесть, говорит ей хорошие вещи, но что его «мы» и «можем», это не на один день. Франц готов жить с Энн. Он уже живет с Энн. Вдумайся, читатель, что это значит?
Что они живут с девочкой под одной крышей?
Нет.
Что они ещё не раз увидятся?
Нет.
Энн для Франца не одноразовая картонка, об которую свою гордыньку потер – почувствовать, что ты добрый взрослый – опера «Петушка и Кукух» – а он видит Энн и будет исправлять её раз за разом, он видит, что она кляча, но он не отворачивается из-за этого от неё, он видит её в полной её человеческой неприглядности, бесхребетности и желании на нем провиснуть. Но он не отворачивается, не даёт ей одноразовый пинок вперед, а будет исправлять её и направлять, уже взяв на себя ответственность за её жизнь.
Вот то ощущение, которое вы, люди, так ищите, и которое формулируется «уф, наконец, меня взяли за яйца, и я не сдохну за плинтусом».
Энн с Францем сразу заземлено и безопасно, очень смущенно и страшно – твою душку видят во всей неприглядности её наготы – но, наконец, чуть понятней, как жить, что делать и кому верить.
И Франц уже стал тащить этого бегемотика из его болота рабства. Болота страха, хат с краю и сидений у корыта.
Он сразу же стал прививать девочке жизнь через смелость и удовольствие.
Жизнь счастливого человека,
а не несчастного прыща.
Тем же я занят на Шоте Жизни.
Не надо завидовать Энн из 1940-х, будьте собой из 2020-х и попадайте к моим комтурам на Шоте. Я учу их делать, то, что сам делал всегда – вытаскивать ваши тушки из болота вашего рабства.
А тема статьи ещё не закончена, заваривайте чай покрепче для второй части.
ХОЧУ
получать все новые статьи "Не книги 2.0"
• Подписка на все статьи “Не книги 2.0”
• Видео Франца Вертфоллена, его лайфы, главные события — в личные сообщения
• Шанс задать вопрос “в студию” и получить ответ в статье